Это было. Далеко. Будто из тумана

Проступают детства дни, лица папы, мамы.

Расплету я нить судьбы от конца к началу,

Потяну рыбацкий чёлн из пучин к причалу…

Лунный свет озарил гору Киль-Бурун,

Тополя, бросив тень, вяжут плети рун.

Тишина. Спят цветов звоны, ульев гул,

Спит мой мир, и я в нём сплю – в селе Айргуль.

Но в указанный час мир проснётся снова:

Фыркнет конь, звякнет цепь и вздохнет корова…

Солнца луч из-за гор брызнет алой краской –

Открываю глаза: дом любимый, здравствуй!

– Селиме! Селиме! Ты куда пропала?!

– Я папуши табака развешиваю, мама!

«Доченька, я у печи – поиграй с Решатом,

Ты – большая, старшая!..», – я спешу за братом:

«Девелер, девелер –

Къарасудан келелер!»

(Ах, верблюды, ах, верблюды –

С Карасу идут, как люди!..)

Но Решат расплакался, песни петь не хочет.

В «караван» зову Халита – тот встаёт, хохочет:

«Башларында – къалпакъ,

Аякълары – ялпакъ!»

(Головы-то в колпаках,

Ноги – плоски, в бугорках).

Загорелых «верблюжат» я веду по кругу…

Я – сестра, мне скоро в школу – там учиться буду.

У огня хлопочет мама, руки в тесте пышном –

Чебуреки заскворчали – чутким ухом слышим.

Аначыгъым потому тесто затевает,

Что баба мой виноград на зерно меняет.

Вот тогда у печи вкусный хоровод:

И янтыкъ, и локъум – жаль, что мал живот!

Стала взрослой – мне шесть лет – в школу поступила.

«А читать умеешь ты?» – оджапче спросила.

Я за книгу – зазвенела, будто пчёлок рой…

– Хорошо… Не в первый класс. Сразу во второй…

Это было. Далеко. Детство пробежало.

В сорок первом война выпустила жало.

В одночасье пала сушь, закипело море

Не от жара, не от пала – от людского горя.

Мне семнадцать. На душе – холод, боль и страх.

Мой отец – в солдатах. Храни его, Аллах!

И молитвы наши, страстный зов сердец

Был услышан – в двери постучал отец!

«Не стрелял я, не взрывал. Все сельчане, дочка,

Рвы копали и траншеи рыли днём и ночью.

На заре вспыхнул бой, землю рвут снаряды,

А у нас винтовок нет в «трудовых» отрядах!

Командир прибежал, вещмешок схватил,

Губы в дрожи, руки в глине, ноги страх скривил:

«Мы в котле! Фронта нет! Немцы наступают!..».

– Эй, начальник, дай ружье, лопата не стреляет!

Тот на нас посмотрел – лишь очки трясутся:

«Ты – дурак?! Не слыхал?! Наши в плен сдаются!».

Убежал… Куда идти – к немцам на убой?..

Наших нет. Где их искать?.. Мы пошли домой.

Одного не пойму: война идёт три месяца,

А начальство не спешит, только с жиру бесится.

Обсуждали, утверждали – занимались болтовнёй.

У военных, не поверишь, воскресенье – выходной!».

Покачал головой, тяжело вздохнул.

Мы молчим. Встал отец – тонко скрипнул стул.

– Дай, Аллах, силы нам пережить войну!.. –

Вдруг напрягся, побледнел, подошёл к окну.

Пустота. Тишина – чётко слышен стук.

В ожидании сердца – враг идёт иль друг?..

Запах гари, лязг металла хлынули в село,

И пощечиной хлестнуло свастики крыло.

Что ни день – то приказ теребит народ:

«Выдавать партактив, партизанов сброд.

Чтоб едой им никто помогать не смел,

Кто нарушит приказ – тут же жди расстрел!».

Наступил чёрный день – совершеннолетних

Угоняют на работы в дали беспросветные.

Говорят, это честь – в Германии трудиться.

Пусть она горит в аду! Лучше б не родиться!

Я реву: «Не хочу! Убегу!», но папа

Прошептал: «Извини… Вся семья – расплата…

Пусть Аллах сохранит!.. Привычна ты к труду …»,

Отвернулся, сгорбился: «Я лошадь запрягу…».

Я горю, вся в слезах, стою в комендатуре,

Немец-врач оглядел: «Мер температурен!».

На термометр взглянул, сморщил нос багровый:

«Найн! Германия нужна рапотник здоровый!».

Я готова каждый день быть с температурой!

Быть слепой, быть глухой, быть последней дурой!

Целый день ходить босой в мерзлом феврале –

Только бы с родными быть на родной земле!

Обнимаю отца, он смеется, плачет:

«То Всевышнего рука, не может быть иначе!

Потерпи, даст Аллах – солнце улыбнётся,

Верю я, Селиме, – наша власть вернется!».

Так и было, дождались – радостным набатом

Нам свободу принесли советские солдаты.

Я бегу – в руках букет, с пирогами свёрток,

Той далекой весной, год – сорок четвёртый!..

Это было. Далеко. В двери страшный крик:

«Выселяетесь!.. Бегом!..». Мамин в плаче лик…

В суете сгоревший хлеб… Злобный рык солдат…

Кукурузы мешок… В спину – автомат…

Узелки… Топот ног... Крики… Лай собак…

Детский плач… Пулемёт… Рассыпанный табак…

Офицерский оскал: «Быстрее, сволота!..

По машинам!.. Вылезай!..». Вагоны для скота…

Но за что?! Почему?! Мой народ – предатель?!

Наши ели огурцы румынские солдаты?!

У соседей сыновья погибли на фронтах,

В партизанах многие – рассуди, Аллах!

Были два-три изувера, но они сбежали,

Как почуяли, что власть немцев задрожала.

Так зачем и живых, и в боях что пали…

Офицеров, солдат изменой оболгали!

Большинство – старики, женщины и дети,

В тесноте, в духоте, голодны, раздеты.

Делимся, чем можем, нам не до вражды,

И дыра пробита в вагоне для нужды.

Нет врачей, иногда – баланда со свининой,

Шариат не велит – быть в грехе повинным.

Нас спасает кукуруза – бьём пестом железным,

В закопченных мисках варим и едим, не брезгуем.

Кипятили воду, старались не болеть –

Никого в вагоне не коснулась смерть.

Но хозяйкой стылой по другим прошла,

И поживу знатную для себя нашла.

Если б кто захотел проследить наш путь –

Сотни тел по степи сбиться не дадут.

Стариков и женщин – солдатам все равно –

Выталкивали в двери, а детей – в окно…

Это было. Далеко. Замерли вагоны.

Нас выводят, а над нами кружатся вороны.

Из тумана проступил уральский городок –

Комендант… Лесосплав… Штабеля… Станок…

Будто свора собак, шесть блестящих пил,

В дикой злобе визжа, делают пропил.

Плоть древесная кричит, упираясь, но

Ненасытный металл вгрызается в бревно.

Вижу это – в горле ком: так и мой народ

Клеветою расчленён, превращён в сирот.

Власть не разбиралась: прав ты, виноват…

Раз татарин крымский – отправляйся в ад!..

На работе я борюсь с бревнами баграми,

Дома вместе с мамой – с голодом, с клопами.

А Решат и Халит молча, терпеливо

Для столовой заводской рвут в лесу крапиву…

Не забыть никогда городок Туринск:

Претензий коменданта и ночных бесчинств,

Чтобы помощь немкам не сочли изменой,

Как боюсь, но иду на ночную смену...

По заводу молва пронеслась, крича:

«Человек – под паровоз!.. Руку – до плеча!..

Ваську спас!.. Из-под колес!.. Надо ж быть таким!

Кто? Татарин крымский!.. Как зовут?! Аким!».

«Бабачыгъым!..». Задохнувшись от душевной боли,

Я бегу и кричу – нет несчастней доли!

Коридор… медсестра… размыто всё в слезах,

Я вошла: отец в бинтах, боль кричит в глазах:

«На путях… мальчуган… несется мотовоз…

Он увидел… и к земле… будто бы прирос…

Я бегу и кричу: – Уходи, сынок!

Подбежал, оттолкнул – все, что сделать смог…

Ссуду взял… Построил дом… И не чаял худа…

Однорукий инвалид – как кормить вас буду?».

– Я привычная к труду, братья подрастут…

Вам же можно… чабаном! Вас-то уж возьмут!

Вся семья слезы льёт, а отец нам шепчет:

«Справедливыми растите… становитесь крепче...

Потерпите, даст Аллах… – солнце улыбнется –

Верю я, день придёт – в Крым народ вернётся…».

После смены к отцу я бегу с утра,

«Подожди, не спеши, – сказала медсестра.

– Умер он…», – как будто плеснула кипятка,

Сверток протянула: «Возьми… Его рука…».

Это было. Далеко. Путь в Узбекистан.

Путь к родным, раскиданным в сталинский буран.

Мама, братья с семьями, бабушки и тётя,

Их невестки, сыновья – все в трепетном полёте.

У меня малыши – Диляра и Майе,

Их отцы растаяли в житейской суете.

Но опора нужна, трудно быть одной.

Чтобы жить, детей растить стала вновь женой.

Штукатур и маляр, каменщик, подсобный –

Всё прошла, всё смогла, я на всё способна.

«Селиме, подскажи: столько сил откуда?!

Ты сильнее мужчин!», – удивлялись люди.

Срок пришёл – в январе ребёнка родила,

В честь отца Акимом сына назвала.

В три недолгих года пролетели дни –

Подарила семье младшего – Амди.

Но никак не забыть горные ручьи,

Учан-Су и Су-Учхан, милые, вы – чьи?

Чтобы кровь не спала крымской детворы

Со слезами поём: «Эй, гузель Къырым!».

Это было. Это есть – небесные дары!

Весть пришла – путь домой, наконец, открыт!

Справедливости искали, не дремали люди –

Землякам моим вовек благодарна буду!

Это счастье – путь домой! Через сорок лет,

Одолев рой препон, сотни разных бед,

Мы вернулись! Рассвет красит алой краской

Море, горы, леса… Крым любимый, здравствуй!

Отчий дом постарел, стерлась ручки медь,

Нас пустили на порог – только посмотреть.

Где-то здесь закопал мой отец Къуран…

– Наш топор!.. – Наш леген!.. –

– Бабушкин къуман!..

Но теперь это всё не моё – чужое!

Ничего не вернуть, для меня – живое.

Потому мы пришли и пустили корни,

Чтобы крымская земля стала чудотворной.

Таракъ-Таш, Эски Къырым, Ялта, Кучюк-Кой,

Ай-Даниль, Чукъурча, Айргуль, Джанкой…

Огороды и сады вдруг зазеленели,

Там, где крымских татар песни зазвенели.

Новый дом, во дворе – яблоня, цветы,

Помидоры, виноград, в теплице – огурцы.

Берегла я детей, внуков, как орлица,

Под крылами любви, дав им опериться.

Это было. Далеко? Только лишь вчера.

А сейчас спит мой мир и уснула я.

Спит Халит, спит Решат, Ава и Лёман,

И цветут над нами розы и тюльпаны.

Дочь Диляра, внук Длявер, рядом с ним Джафер,

Теплым небом крымским укрыт и Сеитумер.

Вы живите, дети, не плачьте обо мне,

Как же это хорошо – спать в родной земле!..

Я прошу, я молю, заклинаю, дети,

Челебиджихана помните заветы:

«Все мы – братья, ветандаш!

В единеньи – сила!»,

И тогда будет Крым цветущим и красивым!